Командир внимательно посмотрел на ворочающегося врага, врага в последних судорогах, но для верности крикнул вниз:

— Ганс, Ганс, надо переехать ему хвост! Сдавай назад, я буду командовать. Левая стоп, правая полный, разворот, малый, еще тише — вперед!

Тяжело переваливается раненый боевой слон, и вот уже хрустит у него под ногами тонкая Драконья кожа, хоть и железная, да кто поборет слона на земле. Это в воздухе Дракон силен, а тут он вышел весь, понемногу растворяется в огненном озере своей крови.

Командир почувствовал, как набухает внутри его счастье — здесь был его дом, и здесь он убил Дракона, крути замкнулись, образуя важную геометрическую фигуру.

Если бы эти горизонтальные черточки и крути, что представил себе Командир, показать Ляо, то все спокойствие слетело бы с китайца.

Но в этот момент что-то лопнуло в черной, объятой пламенем туше, и вылетел оттуда тонкий острый осколок. Этот осколок влетел Командиру точно в горло, и тот почувствовал, как воздух его родины проникает в него сразу с двух сторон, мешаясь с кровью. Он еще успел сжать воротник рукой, прежде чем начал сползать вниз.

Танк тронулся с места и уполз подальше от места сражения — в овраги.

В деревне уже стоял шум. Старый священник лупил в рельс и приплясывал между ударами, как юноша, визжали свиньи под ножами, щебетали девушки, а мужики тормошили тех, кто видел, как умирал Дракон.

Только мельник выл, катаясь по полу, как собака, которой отрубили лапу.

Дочери старосты мать вплетала в волосы ленты с тем же усердием, с каким хорошая хозяйка вставляет в рот жареному поросенку метелку укропа. Девушка сидела смирно, но вдруг поняла, что никто к ней не придет. Она пыталась представить, как механическое чудовище остановится у ворот и на пороге появится Он, — и не могла.

Она чувствовала, что теперь должна принадлежать ему как вещь, но одновременно понимала, что оказалась бесполезной — как ножны без меча. Но все равно, она не прерывала свою мать, что хлопотала и суетилась над ее телом, как над блюдом.

Экипаж отправился в путь только к вечеру.

А в этот момент мертвого Командира привязали тросом к моторному отсеку. Командир лежал на спине и смотрел остановившимися глазами в небо. Ляо протянул руку, чтобы закрыть эти страшные глаза, но наводчик перехватил его за запястье:

— Не надо. Это его небо — пусть досмотрит.

Ляо ничего не ответил и полез внутрь. Мотя спустил ноги в люк, крикнул что-то вниз и перекинул тумблер на проигрывателе.

Танк двинулся прочь от деревни к ровной линии между степью и исчезающей солнечной долькой.

Командир, изредка качая головой, плыл под родным небом, в котором не было ни облачка, только полыхало красным в одном краю и накатывало фиолетовым с другого края.

Боевой слон пылил степью, держа на закат, и только угасала песня вдали:

Владимир Березин

День города

По вагону каталась бутылка — только поезд наберет ход, она ласкалась им в ноги, начнет тормозить — покатится в другой конец. День города укатился под лавки, блестел битым пивным стеклом, шелестел фантиками.

Мальчики ехали домой и говорили о важном — где лежит пулемет и как обойти ловушку на шестом этаже. Каждого дома ждали черный экран и стопки дисков. Они шли по жизни парно, меряясь прозвищами — Большой Минин был на самом деле маленьким, самым маленьким в классе, а Маленький Ляпунов — огромным и рослым, ходил в армейских ботинках сорок пятого размера. Витек Минин любил симуляторы, а Саша Ляпунов — военные стратегии, но в тринадцать лет общих правил не бывает. Мир внутри плоского экрана или лучевой трубки интереснее того, что вокруг.

Они ехали в вагоне метро вместе с двумя пьяными, бомжом, старушкой и приблудной собакой.

Женский голос наверху сообщил об осторожности, и двери закрылись.

Следующая — «Маяковская», и бутылка снова покатилась к ним.

— А что там, в «Тайфуне»? Это про лодку? — спросил Минин.

— Это про войну. Там немцы наступают — я за Гудериана играл. Тут самое главное — как в спорте, последние несколько выстрелов.

По вагону пошел человек в длинном грязном плаще. Он печально дудел на короткой дудочке — тоскливо и отрывисто.

Старушка засунула ему в карман беззвучно упавшую мелочь.

— Там самое важное — время рассчитать, это как «Тетрис»… Да не смотри ты на него, у нас денег все равно нет. — Витек потянул Сашу за рукав. — Пойдем смотреть новый выход.

Они вышли в стальные арки между родонитовых колонн — вслед за нищим музыкантом.

Станция была тускла и пустынна. Посередине мраморного пространства стоял обыкновенный канцелярский стол. Музыкант подвел их к столу, за которым листал страницы большой амбарной книги человек в синей фуражке.

— Это кино, кино… — Витек обернулся к Саше, но никакого кино не было. Он повторил еще раз про вход, но их только записали в странную книгу, и музыкант повел мальчиков к эскалатору.

Чем выше они поднимались, тем холоднее становилось. Наверху холодный воздух, ворвавшийся через распахнутые двери, облил их, как вода.

Площадь Маяковского странно изменилась — памятника не было, исчезли путепровод и дома напротив. Была старинная пушка на колесах с деревянными спицами. Вокруг стояла удивительная тишина, как в новогоднее утро. Снег неслышно падал на мокрый асфальт, и жуть стояла у горла, как рвота.

Мальчики жались друг к другу, боясь признаться в собственном страхе. Два солдата подсадили их в кузов старинного грузовика, и он поехал в сторону Белорусского вокзала.

Москва лежала перед ними — темна и пуста. Осенняя ночь стояла в городе, как черная вода среди кочек торфяного болота. На окраине, у «Сокола», они вошли в подъезд — гулкий и вымерший.

Музыкант-дудочник вел их за собой — скрипнула дверь квартиры, и на лестницу выпал отрезанный, как сыр, сектор желтого света. Высокий подросток молча повел Ляпунова и Минина в глубь квартиры. Такие же, как они, дети, испуганные и не понимающие, выглядывали из-за дверей бесконечного коридора.

Сон накрывал Минина с Ляпуновым, и они заснули еще на ходу — от страха больше, чем от усталости, с закрытыми глазами бросая куртки в угол и падая на один топчан.

Когда Большой Минин открыл глаза, он увидел грязную лепнину чужого потолка. Мамы не было, не было дома и вечно горящего светодиода под плоским экраном на столе. Был липкий ужас и невозможность вернуться. В грязном рассветном свете неслышно прошла мимо Минина высокая фигура — это вчерашний музыкант встал на скрипучий стул рядом с огромными, от пола до потолка, часами. Тихо скрипнув, открылось стеклянное окошечко — дудочник открыл дверцу часов.

Он начал вращать стрелки, медленно и аккуратно. Через прикрытые веки Большой Минин видел, как в такт каждому обороту моргает свет за окном, и слышал, как при каждом обороте с календаря падал новый лист. Листки плыли над Мининым, как облака.

Минин зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, то никого рядом не было. Только лежал рядом листок календаря с длинноносым человеком на обороте — и социалист Сен-Симон отворачивался от Минина, глядел куда-то за окно, на свой день рождения.

Пришел бледный Ляпунов, он уронил на топчан грузное тело и принялся рассказывать. Это не кино — никакого их мира не было этом в городе, на улицах ветер гонял бумаги с печатями, а люди грабили магазин на углу. Ляпунов взял две банки сгущенки, потому что взрослые прогнали его, и вернулся обратно.

Квартира оказалась набита детьми — одних приводили, других уводили, и пока не было этому объяснений.

Ляпунов, начитавшийся больше фильмов, чем книжек, строил предположения. В комнате шелестело что-то о секретных экспериментах, секретных файлах.