И, судя по яростному взгляду Паныча, ему тоже было за что ненавидеть добермана.

Только при всей своей бурлящей матерой силе Паныч был еще достаточно молод, в то время как Тойфель сам понимал, что, возможно, эта зима будет в его жизни последней…

И все же Тойфель невольно чувствовал, как клокочет глубоко в груди глухой рык, как поднимается шерсть на холке.

Они стояли, рычали и смотрели.

А потом, подволакивая ноги, к ямам вышел Урод.

Тойфель отвлекся: черная повязка с белой надписью на левом рукаве и нашивка «Blod» обязывали его приглядеть за этим позором рода человеческого.

Кривоногий, хромой и горбатый дурачок волок за собой мешки с мусором. По случаю холода ему, как и остальному постоянному персоналу лагеря, выдали положенную правилами телогрейку, совершенно нелепо смотревшуюся на его огромном горбу, мешавшую ему нормально двигаться. Некогда обритые налысо, но уже немного отросшие темно-пепельные волосы трепались на ветру как хотели, сами по себе, создавая самые немыслимые прически. Часто моргая подслеповатыми глазами, Урод дотащил мешки и принялся методично вытряхивать в яму с трупами их содержимое.

Среди заключенных были завистники, считавшие его любимчиком фашистов, пользующимся большей свободой, нежели остальные. Были и те, кто жалел дурачка, ничего не понимающего в происходящем и по горло нагруженного самой тяжелой и грязной работой, какую только можно было найти в лагере.

Что же касается солдат рейха, то для них Урод был наглядным доказательством деградации иных наций. Его ничтожество позволяло раз за разом убеждаться в своем превосходстве.

Словом, то, что Урод был уродом, понимали даже собаки.

Как только он закончил свою работу и поковылял обратно, Тойфель тоже повернулся, чтобы уходить. Подушечки лап щипал мороз, пес сильно озяб и хотел есть. Его породу выводили не для таких температур…

Удаляясь все дальше от болота и Пся Крев, он невольно почувствовал облегчение и с трудом сдерживался от того, чтобы не прибавить шагу.

Конечно, сегодня будет спокойная ночь, но все же…

В болоте были вещи и похуже Пся Крев. На границе тумана и сырости там обитали этти. Тойфель никогда не видел их, никогда не давал им приблизиться достаточно близко. Он просто знал, что они там есть. И каждый раз, когда он ощущал их присутствие, шерсть на теле добермана невольно поднималась дыбом. Даже в лучшие свои годы он поостерегся бы этти. Остерегались их и Пся Крев, предусмотрительно исчезая куда-то, как только наступали Их Ночи.

Пролезая под внутренней полосой ограждения, Тойфель подумал, что в принципе для места массового захоронения этти должны быть нормальным явлением. К тому же у них тоже были свои ограничения. Этти обретали призрачную плоть Лишь в густом тумане и не могли далеко уйти от своей могилы.

С такими мыслями озябший пес наконец поскребся в двери караулки. Подождал, поскребся еще и только потом позвал. Долго мерзнуть на ветру его не заставили.

Внутри было довольно сильно накурено, но недалеко от растопленной буржуйки ждал постеленный на пол тюфяк, а оторвавшийся от эрзац-кофе Розенкранц уже спешил к нему, чтобы поделиться едой.

Тойфель с достоинством прошествовал на свое место и лег, снисходительно принимая от Розенкранца лакомства.

По-своему он даже симпатизировал этому высокому сухопарому пареньку с белесыми волосами и прозрачными глазами истинного арийца. Розенкранцу было всего восемнадцать, он свято любил Фатерланд и больше всего на свете боялся оставшегося дома строгого отца, никогда не позволявшего наследнику завести собаку. Так что Тойфеля Розенкранц чуть ли не боготворил. Отвернуться от такого щенячьего восторга старый пес не мог и часами позволял Розенкранцу гладить себя по голове, а в минуты хорошего настроения даже чесать себе брюхо. В конце концов, ему нравилось приносить этому простоватому парню немного радости, ведь тот по жизни был хроническим неудачником, потому что один звук фамилии Розенкранца неотвратимо наводил начальство на мысли о неблагонадежности. Так он и оказался в этом богом забытом лагере на севере Польши, где даже полному кретину не посчастливится попасть в плен к партизанам.

Сам Розенкранц, впрочем, об этом даже не подозревал, умудряясь находить маленькие радости везде, где только можно.

Тойфель вытянулся на тюфяке и прикрыл глаза, едва заметно подергивая ухом при звуках голосов охранников. Люди говорили о войне, и их голоса звучали хмуро и безрадостно.

Шел ноябрь сорок четвертого года.

В холодной, продуваемой ветрами низине бродили людоеды Пся Крев. Ненормально огромный кобель Паныч, как внимательный пастырь, следил за своим ужасающим стадом, лишь изредка бросая недобрые взгляды в ту сторону, откуда всегда появлялся старый доберман.

В тумане ждали над своей общей могилой забывшие себя и алчные этти.

Визит высокого армейского начальства оказался сколь неожидан, столь и нежелателен.

Все-таки оберштурмбанфюрер СС. И не из расположенного поблизости Штутгофа, а непосредственно из самого Хелмно.

Лежавший на высоком крыльце сторожки Тойфель внимательно наблюдал, как солдаты фюрера строят на аппельплаце пересыльных. Каждую из образуемых четко геометрических фигур сопровождал офицер с доберманами на сворке. С молодыми.

Прижатые боком к боку, застывшие нога к ноге, сильные и нетерпеливые, они были молоды и прекрасны. Каждая пара — пример идеального экстерьера. Двухголовые церберы лучшей в мире породы.

Тойфель смотрел на них, и глубоко внутри его грела гордость.

А он свое уже отслужил.

Впрочем, когда из осенней сырости вынырнули первые мотоциклы сопровождения, он поднялся и расправил плечи, приветствуя гостей. Вряд ли кто-то обратил бы внимание на старого пса около каморки дежурных, но это не имело значения. У добермана были свои представления о положенном и должном.

В нескольких метрах от него чуждый всей этой торжественности и суете, нелепый и отвратительный, Урод все еще тупо возился с метлой, бесконечно долго пытаясь подмести боковую дорожку. И кто бы знал, что, будучи в исключительно дурном настроении из-за последних сводок с фронта, оберштурмбанфюрер заметит проклятого горбуна и не замедлит выразить свое раздражение коменданту лагеря, не очень затрудняя себя в выборе фраз и выражений! Да и сам разговор у них вышел коротким и не очень приятным, так что вряд ли можно найти хоть что-то удивительное в том, что проводив блестящие черные машины, комендант отдал соответствующие распоряжения, и к нему незамедлительно притащили Урода.

Горбун мычал что-то на своем никому не понятном языке идиотов и вяло сопротивлялся, но шел. По короткому кивку начальника лагеря с Урода содрали нелепую телогрейку, оставив в одной лишь серой каторжной паре. Затем пинками отогнали шагов на двадцать.

Положив голову на вытянутые лапы, Тойфель равнодушно наблюдал за людьми. В карих глазах собаки отражались ранний вечер, и серое небо, и забор, и абсолютная уязвимость одинокой человеческой фигурки с непонимающим выражением на некрасивом бесхитростном лице.

Остроконечные уши добермана коротко дернулись при звуке первого выстрела.

Горбун схватился за плечо и с удивленным видом посмотрел на начальника лагеря с дымящимся «вальтером» в руке. Под пальцами Урода постепенно расползалось темное пятно. Только после второго выстрела, попавшего в ляжку, Урод наконец что-то понял и, повернувшись, побежал прочь от возмущенного крика: «Schießen Sie!»

Комендант лагеря не был Белоснежкой, так что стрелять начали буквально все, кому посчастливилось оказаться достаточно близко от безобразной сцены.

Урод бежал удивительно медленно, переваливаясь нелепой иноходью и смешно отмахивая на бегу левой рукой, и лишь невнятно мычал в ответ на новые попадания. А в него все стреляли и все не могли остановить этот странный нелепый бег.

Кто-то из солдат засмеялся, остальные охотно подхватили, даже комендант, похоже, немного расслабился.

Тойфель поднялся и, встряхнувшись, стал спускаться с крыльца.